«Я человек увлекающийся. Прочитаю про Ван Гога — и я прямо Ван Гог, и картина у меня как будто из-под его кисти. Насмотришься произведений великих художников, впечатлишься, и начинается подражание. Конечно, не получается так, как у них.. . Я ищу себя, играю в это. Такая игра в художницу».
— Именно. А Сергей Гармаш, зная о сегодняшнем моем интервью, вчера интересовался: «Ну чего ты будешь на интервью рассказывать?» — «Я не знаю уже, что говорить, все переговорено». — «Ну если спросят про пьесу Гоголя, понятное дело, скажешь, что это мечта любого артиста, а если про режиссера, просто закатывай глаза». Пошутили вчера, в общем.
А если серьезно, Гоголь и его «Ревизор» не может быть не интересен. Что уж только из него ни делали, как ни крутили, как только ни выворачивали, а он все равно интересен и привлекателен для зрителей. Начинаешь вдумываться в текст, вчитываться в слова — там такие пласты неисследованные, такие впечатления новые и открытия!
— Да, ролька небольшая. Но яркая. Вернее, я ее попытаюсь сделать яркой.
— Гармаш. Мы с ним вообще вечные партнеры. Если не брать кино — а это и «Каменская», и «Мой сводный брат Франкенштейн», и «Чебурашка», — в театре мы много чего переиграли. Рекорд — 18 лет были вместе в «Мурлин Мурло». Это уникальный спектакль. Галина Борисовна его поставила нереально быстро — чуть ли не за месяц. В те времена спектакли готовились по полгода, с долгими застольными периодами, когда все просто сидят и читают по ролям, приспосабливаются. А тут — все на одном дыхании. Возможно, поэтому «Мурлин Мурло» так долго жил, мы сыграли его 600 раз! И у нас все время возникало что-то новое, реплики смешные рождались. Мы импровизировали, мы в этом жили. Иногда случались нелепые ситуации. По сюжету герой Гармаша ко мне пристает, я его любовница, а в соседней квартире у него жена. Мы с ним ругаемся, у нас эмоциональный накал, он меня бьет подушкой, я ему кричу: «Ты ко мне не ходи, я больше тебя не люблю. Иначе все Ирке твоей скажу». Он меня толкает на кровать за шкаф, раздаются звуки драки, но зрители ее не видят — так специально сделали, чтобы не противно было смотреть, как мужчина мутузит женщину. И вдруг из зрительного зала истошный женский крик: «И правильно сделаешь, что расскажешь все жене!» От неожиданности мы даже за этим шкафом замерли. Мы сами себя и похвалили: мол, наверное, хорошо сыграли...
— Бывает такое, что у Сережи родилась идея, и он тут же звонит. Или я. А потом приходишь пробовать на репетицию, и не получается сыграть. Тогда отказываешься. Часто идеи спонтанно придумываются.
— Сейчас еще трудно говорить, потому что мы в самом начале пути. Пока я под властью исполнения роли городничихи Галиной Борисовной Волчек. Очень хорошо это помню, потому что много раз смотрела «Ревизора». Сколько лет прошло, а я не вижу ничего другого, кроме нее. Понимаю, что я — не она ни в коем случае, но что-то от нее все-таки обязательно возьму, отщипну кусочек, потому что там было очень много прекрасных находок и хорошего актерского исполнения. Жалко, что не осталось записи. Может, конечно, она где-то и лежит, но нигде ее не транслируют. Я помню, в моем детстве регулярно показывали записи московских театров, и это было неумираемо, это можно было смотреть и пересматривать. Как же гениально снял Пчелкин «Соло для часов с боем»! Если бы он не заснял, этого бы не осталось... А вот реплики и интонации Галины Борисовны из «Ревизора» нигде не запечатлены, только у меня в памяти.
— Я думаю, если присвоено и по-доброму пережито — и с воспоминаниями, и с хорошим приветом ей, то ничего страшного в этом нет. Потому что, естественно, хорошее остается в памяти и хочешь или не хочешь, а интонации все равно в тебе живут... Например, «Анна Каренина». Уж сколько этих Анн было, ее сыграли все, кому можно и кому нельзя! Но все-таки когда вспоминаешь первую экранизацию, голос актрисы, которая первой играла, никуда не денешься от нее.
— Не хочется выдавать секретов. Пусть это будет сюрприз, потому что Хлестаков очень необычный и прекрасный. Кто моя дочь, я тоже не скажу — это загадка.
— Гармаш — он и есть Гармаш, его по-всякому узнают. А в остальном эффект неожиданности большую роль сыграет.
— Ну вот так случилось счастливо, что, помимо Галины Борисовны, есть он. Мне казалось, что лучше нее меня никто не понимает...
— Нет, она до конца меня понимала лучше других. Но только надо помнить, что жизнь идет, артистов много, все хотят играть. Это закономерно — усталость от одной и той же артистки, хочется поработать и с другими. Но я не осталась не у дел, появился Владимир Николаевич, с которым действительно интересно работать. Кстати, не могу сказать, что он мне давал только главные роли, у него всегда важнее всего ансамбль. Даже когда я в «Современнике» играю Джулию Ламберт в «Театре» и многие считают, что у меня самая главная роль, я являюсь лишь одной из составляющих спектакля. Потому что важнее всего люди, которые тебя окружают в театре, что, в общем-то, и заключено в самом названии. Театр не состоит из одной актрисы или одного актера — если нет команды, театра не существует. А то начитались все Островского, у которого разные примы. На самом деле все не так, театр в первую очередь — это коллектив.
— Он пришел помогать Нине Чусовой ставить спектакль «Гроза». Это было лет двадцать назад или больше. Он занимался музыкальной составляющей. А потом был режиссером спектакля «Территория любви», в котором я играла в антрепризе у Леонида Робермана.
— Непросто. У нас с ним скандалы случались самые настоящие. Я многого не понимала, например почему нужно подходить к микрофону? С какой стати это должна делать драматическая актриса? Почему вообще микрофон стоит на сцене? Не понимала, как можно вот так работать — молниеносно, с выстроенными мизансценами. Потому что мы с Галиной Борисовной Волчек довольно долго всегда сидели над текстом, обсуждали образы, просто читали, потом выходили на сцену. У каждого режиссера своя манера репетировать. Нельзя сказать, что она работала по какой-то схеме. Иногда сразу понимала финал и весь репетиционный процесс направляла на то, чтобы дойти до этого финала. Так было со спектаклем «Мурлин Мурло»: Галина Борисовна решила, что в финале на сцене все рушится. Оставалось придумать, как это сделать при ограниченных технических возможностях. Но Волчек могла добиться всего, чего хотела. Даже если ей говорили, что это невозможно... Но каким бы ни был материал, вот это общение на репетиции и особенно до нее было важнейшим элементом.
— А поговорить, а вспомнить жизнь — очень не хватает. Сейчас все очень быстро. Нужно запомнить мизансцены и завтра повторить. А у тебя мысли: «Может, нужно было иначе сделать? А вдруг по-другому будет лучше?» А оказывается, это надо закрепить и уже на следующую репетицию прийти готовой. Были какие-то такие нюансы.
Это только пишется, что репетиция — это любовь... А в основном артисты — ленивые люди, они лучше попридержат свои эмоции. Если на репетиции выдавать все время на сто процентов, можно очень быстро устать и сгореть. Именно поэтому все в основном любят немного поговорить... Помню, как мы — я, Сережа Гармаш, Лилия Михайловна Толмачева и Игорь Владимирович Кваша — репетировали с Галиной Борисовной Волчек в «Титуле». Так вот, если их столкнуть на каком-то общем событии из их большой и бурной жизни, оказывается, помнят они все по-разному. И они будут до посинения доказывать, что именно их воспоминания верные. Например, Толмачева, Кваша и Волчек рассказывали, как сидели в комнате и сочиняли новый «Современник». Они выпили, устали, а потом улеглись в одну-единственную в той комнате кровать. Анджей Вайда, который в один из дней оказался в их веселой компании, на кровати не поместился и лег на коврик рядом. И вот кто-то встал с кровати ночью по нужде и на выдающегося иностранного деятеля культуры наступил. И когда через много лет они перед репетицией это вспоминали, выходило, что на Вайду наступили все: и Толмачева, и Волчек, и Кваша. Кому верить? Правда, Игорь Владимирович справедливо возмущался: «Галя, если бы ты наступила на Вайду, его бы в живых не было!» Все ржали и дружно шли репетировать. Но эти 30—40 минут трепа, предварявших работу, давали радость и энергию. И совершенно неважно, кто был прав. Мы с Гармашом даже иногда их сталкивали специально, чтобы просто не репетировать, а послушать, потому что, во-первых, это безумно интересно, во-вторых, с утра (а репетиции у нас начинались всегда рановато — с 11 утра), и такая веселая раскачка помогала себя разбудить, мы этими воспоминаниями развлекались. Сейчас мы начинаем позже, с часу дня, и работаем до вечера. И Панков работает до вечера — и очень четко. Никаких воспоминаний. У него личная система.
— Можете о ней рассказать? Наверняка вы ее изучили? В ЦДР вы играли в трех его спектаклях — «Мама», «Старый дом», «Медведь». В «Современнике» — «Театр». В антрепризах «Кто боится Вирджинии Вульф?», «Территория любви», «Соперницы». Я могу что-то и пропустить...
— Да нет, практически все перечислили... Во-первых, с ним понимаешь, что не будет никакой волокиты, каждая минутка времени используется по назначению. Во-вторых, это будет интересно, неожиданно и очень хорошо сделано. Это важно — начиная репетиции, знать, что точно получится хороший спектакль.
Музыканты, которые с Владимиром Николаевичем работают, мгновенно подхватывают его идеи. Рождение музыки происходит буквально на наших глазах. Наше состояние музыканты тут же поддерживают, записывают ноты, сочиняется не только драматургическое действие, актерская линия, но и музыкальное сопровождение. На начальном этапе это может немножко раздражать и пугать, потому что нужно слышать все это и, как партнеры говорят, «пропускать» музыку. А когда это у тебя в голове уже улеглось по полочкам, ты понимаешь, что какой-то музыкальный инструмент, который ты выбрал и который тебя ведет по спектаклю, тебя не только дополняет, но является ценным и уникальным. И можно даже иногда попытаться прыгнуть выше музыки, хотя, наверное, невозможно. Но стремление к этому не отпускает. Поэтому каждый раз спектакли играть интересно.
— Как вы поздравили Панкова, когда узнали, что он стал худруком «Ленкома»?
— Все за него порадовались. Наконец-то это случилось. У него сейчас большая площадка, больше возможностей.
— Мне кажется, вы одна из его главных актрис, возможно, главная. Он вам говорил, почему именно вы ему нужны?
— Я не уверена, что одна из главных. И почему я ему нужна, тоже не спрашивала. Когда появляется от него предложение, это часто интрига. У него порой актеры приходят на репетицию и не знают, кто какую роль будет играть. И начинается: ты прочитай это, ты это — и многое меняется в процессе. Даже после первой читки ты выходишь и не знаешь, что будешь репетировать. Например, я прочитала пьесу «Старый дом», она очень хорошая, но на роль Юлии Михайловны не рассчитывала. Даже наоборот, я сразу понимала — не гожусь и по возрасту, и по многим моментам. Но потом Владимир Николаевич начал легко меня убеждать, что это не про секс, а про человеческие отношения с этим мальчиком. В итоге я сыграла именно ее и эту свою роль очень люблю.
«Театр» по Сомерсету Моэму, который Панков поставил в «Современнике», — это тоже интересно и неожиданно. Но играть историю, как пожилая артистка влюбилась в молодого, очень глупо: все знают, чем заканчиваются такие отношения. Тем более что у нас море таких историй походило перед глазами. Это скучно и ничем не лучше, чем посмотреть программу «Пусть говорят». А когда история стала собираться на фоне игры артистки в любовницу, в мать, в жену — это стало интересно.
— Вы каждый раз, создавая новую роль, открываете в себе что-то новое?
— Да. И хотелось бы, конечно, не останавливаться. Вот «Ревизор» — материал для меня очень сложный. Нет возможности в привычном смысле пострадать.
— Как к вам приходят какие-то решения? Вы видите их во сне? Или, может быть, когда разгружаете посудомоечную машину, в голову приходит мысль: «Надо тут повернуться в этой сцене и сказать ему...» Возможно, гениальная мысль может прийти, когда вы принимаете душ. Как у вас этот процесс работы над ролью происходит?
— Мне кажется, вам любой артист скажет, что новая роль сидит где-то в подсознании и мысли о ней крутятся постоянно. Нельзя сказать, что я прямо сижу и думаю об этом, сижу и думаю. Нет. Но пьеса не отпускает. Даже с вами я говорю и параллельно размышляю о том, с чего начнется репетиция и как она пойдет: «Ага, увертюра, потом эта сцена, эта, эта, я помню их хорошо... А вот это надо попробовать, потому что вчера у меня не получилось». Оно все равно идет в подсознании.
— Кого вы обычно приглашаете на свои премьеры?
— Никого и никогда. Муж, сын, подруга сами приходят — безусловно. А приглашать тех людей, кому ты нравишься априори, не имеет смысла, они ничего важного и полезного тебе не скажут, только что все хорошо. А я сама останусь совершенно недовольна тем, как играла из-за лишнего волнения на премьере. Не зря же говорят, что спектакль рождается только на десятый показ. Ну тут у всех по-разному.
— С кем же вы разделяете радость, если вам вручают какую-то премию?
— Ни с кем. Я никогда не бываю довольна собой, ну как я могу это отмечать? Просто устроить какое-то пафосное отмечание глупо — это будет неорганично и неискренне с моей стороны. Ну нет у меня работ, которые бы нравились от и до, — обязательно будут вопросы к тому, как я сыграла тот или иной кусок, недовольство собой, мол, я виновата в том, что не настояла, чтобы сценарий переписали или доработали. Засада везде, и борьба с ней идет постоянная, ведь хочется добиться совершенства.
— Что же вообще приносит вам радость в профессии?
— Пообщаться с Гармашом на репетиции уже прекрасно. (Смеется.) Просто каждый день при всем том, что не хватает того, этого, пятого, десятого, все равно какой-то кусочек в репетиции получился, и думаешь, как бы это запомнить, повторять из раза в раз и чтобы это было также живо и хорошо. Вдруг какой-то момент абсолютной, полной свободы происходит, ты можешь импровизировать даже на сложном Гоголе, и это, оказывается, и смешно, и здорово. И это уже какая-то маленькая победа над всем тем безобразием, что происходит у меня внутри. И радость, да. Огромная радость! Но собрать все эти кусочки репетиций вместе и отыграть на высокой волне весь спектакль, чтобы было идеально, невозможно. Но стремление к этому есть. И ты веришь, что когда-нибудь у тебя получится. Ну и сам процесс интересный. Увидела смешного персонажа на улице какого-то и думаю, где бы это можно было использовать. Это тоже маленькая радость.
— Мне Галина Борисовна Волчек рассказывала, что буквально коллекционирует интересных людей. И эта коллекция случайных людей — самая дорогая из того, что у нее есть.
— Я ее очень понимаю. У меня это открытие людей на улице постоянно происходит. Каждый день, начиная от таксиста, к которому садишься...
Совсем недавно была очень смешная история. Cажусь в такси, говорю: «Здравствуйте». Водитель уточняет адрес. Я говорю: «Да». Сразу то ли голос, то ли еще что его задевает — и легкий ступор и вопрос в глазах: «Где я это лицо видел?» Едет какое-то время, чувствую, косится в зеркало.
— А вы без косметики едете?
— Конечно. Косметика для меня — это перебор. Я на съемках 12 часов, лица уже нет. Поэтому если я не на работе, живу с тем лицом, какое есть. И дальше все таксисты говорят одно и то же: «Вы похожи на одну артистку». И в тот раз этот таксист то же самое сказал. Я кивнула: «Мне многие говорят». — «Фамилия ее Яковлева». — «Угу». — «Но сейчас-то я вижу, что та-то уже старая, а вы моложе. Это же надо — так похожи!» Ощущение, что мне сто лет, раз я снималась в восьмидесятых. Ну столько не живут. Мне было очень смешно.
— Чаще всего вы для зрителей кто? Каменская?
— Не уверена. Но один раз точно была в первую очередь ей. Мы ехали с Дениской с дачи, в нас сзади въехал грузовик, гололед был. Я за рулем. Впервые попала в аварию. Машина побита сзади, но не смертельно. И я понимаю, что ждать гаишников очень-очень долго. Позвонила сама: «Здравствуйте, это вас беспокоит артистка, которая играла Каменскую!» От стресса я перечислила все, в том числе и «Интердевочку», и попросила: «Если можно, приезжайте побыстрее, чтобы на морозе не стоять!» И очень быстро приехали, все оформили, и мы с сыном поехали дальше.
— Интересно, а именно сейчас вас знают больше как врача из «Склифосовского», Бабу-ягу из «Последнего богатыря» или Римму (Шапокляк) из «Чебурашки»?
— Трудно сказать, я особо не тусуюсь, редко появляюсь на фестивалях и премиях. Для меня подобные выходы очень тяжелы. Да и часто совпадает, что я работаю именно в эти дни. Там мне не очень комфортно. Комфортно на площадке, на сцене. Просто на улице — там на меня люди очень хорошо реагируют, искренне улыбаются, здороваются, я им в ответ. Это очень приятно.
— А вы можете в магазин пойти?
— Конечно. А кто ходит вместо меня в магазин?
— Допустим, специально обученные люди. Курьеры.
— У меня нет никаких специально обученных людей, я сама. И я не люблю доставку продуктов на дом. Пока не увижу это яблоко или этот помидор своими глазами, его не куплю.
— Значит, у вас нет зависимости от покупок в интернет-магазинах?
— А вот это как раз есть! У меня скоро уже небольшой ларек будет дома. Некоторые покупки стоят нераспакованные. Откроешь для себя какую-то штучку — патчи под глаза уникальные корейские, — и тебе кажется, что они помогают, и ты думаешь: «Вдруг таких волшебных не будет потом. Пожалуй, возьму две упаковочки». То же самое и шампуни. Но это, честно скажу, удобно.
Еще в интернет-магазине для любого своего хобби можно купить что угодно. Я рисую, и мне не нужно ездить по городу и искать холсты и краски. Только при заказе необходимо внимательно читать. Потому что я недавно заказала вроде бы три холста, а получила девять — по три штуки в каждой упаковке. Рисуй не хочу.
— Удивительно, что любовь к рисованию, которая появилась у вас в пандемию, не заброшена. Почему она вас так захватила и что из последнего вы нарисовали?
— Я не знаю, почему она оказалась такой стойкой, но действительно не оставляет. У меня много самых разных фантазийных картин. Вот недавно Гоголя нарисовала, пытаясь осмыслить его творчество.
— Вы уверенными шагами идете к выставке.
— Я не знаю, но мне нравится просто сидеть и малевать. Картин много. Они потом дома стоят. Что-то сохнет возле стен, что-то, высохнув, лежит или стоит.
— В какой манере вы пишете?
— Ой, я не пишу, не говорите такие высокие и серьезные слова, я просто рисую. Про манеру не знаю. Но я человек увлекающийся. Прочитаю про Ван Гога — и я прямо Ван Гог, и картина у меня как будто из-под его кисти. (Смеется.) Насмотришься произведений великих художников, начитаешься про них, впечатлишься, и начинается подражание. Конечно, не получается так, как у них... Я ищу себя, играю в это. Такая игра в художницу.
— Вы искусствоведам показывали свои работы?
— Только знакомым. А это, смотрите, я зрителей нарисовала. Сидят в темноте... Вообще, у меня картины часто просят продать. Но я отказываюсь. Мне что, совсем есть нечего? Жалко. И если просят подарить, тоже рука не поднимается.
— Вы, как хорошая актриса, можете сыграть кого угодно, привычно погружаетесь в другую профессию и можете примерить образ следователя, врача, немного пожить другой жизнью. Вам и эта игра удается: Елена Яковлева — художница. А если бы вы не были актрисой, чем бы занимались еще? Лиза Боярская говорила, что она с радостью работала бы в роддоме или в ботаническом саду, роды бы принимала или растениями занималась.
— Лизу я очень хорошо понимаю, потому что такая же, как она. У меня с цветами дружба, я очень люблю копаться в земле. Говорят, что у меня рука зеленая, что ни посажу, все растет. Обожаю это. Как-то в Израиле напротив Стены Плача возле ворот, где были первые раскопки, увидела яблони с райскими яблочками. Одно яблочко я подняла с земли, и вот эту косточку приехала и посадила, и она у меня выросла на даче. Сейчас я уже ничего не сажаю. Это была такая игра — я садовник.
— Мне кажется, что вам бы удалась игра «я кинолог». У вас могла бы быть ветклиника.
— Ну для того, чтобы животными заниматься, нужно учиться, причем с юности. Потому что лечить животных — это как детей лечить. Невозможно понять, что болит у существа, которое не может тебе ничего объяснить. То же самое и дети. Я трусиха в смысле врачевания.
— У вас сейчас по-прежнему домашний зоопарк?
— Да. Яруса помните? Он до сих пор у меня. Это дворянин, подарок Ромы Мадянова. Антон, он же Тоша, — большой белый английский бульдог. Йоркширский терьерчик Алекс. Юстаса уже нет. И последнее создание — это спаниель, скорее всего, русский, но это не точно. Красоты неописуемой. Зовут его Макс, потому что это подарок Макса Аверина. У его знакомых появился щенок, они не знали, кому отдать, и отдали мне. Я всех своих собак обожаю. Это чистая радость.
— Так же, как и путешествия.
— Так же, как и они. Не всегда есть возможность путешествовать, но я обожаю куда-то ехать и рада, если фильм снимают не в Москве, где расслабиться невозможно даже в выходные, а где-то в прекрасном месте. Так, например, продолжение «Чебурашки» мы снимали в Сочи. У нас была возможность и отдыхать в том числе — хорошая гостиница, бассейн. Можно было до съемок позагорать, полежать. То есть ощущение какого-то юга и отдыха не отпускало, и это прекрасно. Но я, конечно, там набегами была, приезжала-уезжала — нужно же было еще спектакли играть.
— Могу предположить, что после картины «Чебурашка 2», которую зрители увидят в начале следующего года, будет продолжение и вы надолго останетесь Риммой-Шапокляк. Вам как актрисе это интересно?
— Знаете, да, очень. Во-первых, это интересная работа. Понимаете, необычно играть с пустым местом, с воображаемым партнером. Этому надо учиться. И это очень непросто. Во-вторых, Дмитрий Дьяченко, режиссер «Чебурашки», прекрасный профессионал. Мы с ним уже не одну картину вместе делаем и неплохо понимаем друг друга. Это важно — понять, что хочет режиссер, чуть раньше, чем он скажет, и попробовать осуществить. И вообще, это интересная работа, и я рада, что зрители целыми семьями с удовольствием смотрят «Чебурашку» вне зависимости от возраста.
— А вы сами какие фильмы смотрите?
— Все подряд. И иностранные, и наши, чтобы понять, откуда что растет и в какую сторону развивается.
— Не пугает ли вас, что сейчас многие молодые артисты постоянно, в том числе и на площадке, зависают в телефоне и для них как будто не существует окружающего мира? На каком дельфиньем языке вы разговариваете с артистами-миллениалами и зумерами?
— Ни на каком. Они сами не идут на контакт и не умеют общаться. А если общение им не нужно, то мне тем более. Зачем мне с ними общаться? Зачем их чему-то учить, если они ничему не хотят учиться? У нас раньше на площадке была одна такая общая комната, где мы все сидели вместе. И молодые, раскрыв рот, слушали более взрослых актеров, их воспоминания. Было безумно интересно. Какая-то бездонная копилка, в которую эти воспоминания кидались, кидались, кидались... Мне очень жалко, что не было телефонов, чтобы это задокументировать и зафиксировать. Фото как будто воскрешает событие.
— Вам не страшно, что вы не впишетесь в современный кинематограф, не сумеете сделать то, что сейчас требуется индустрией, отстанете от времени?
— Не боюсь. А чего бояться? Вдруг перестану вписываться? Ну и ладно, я не буду, раздирая себя в кровь, пролезать в это.
— У вас есть идея, как у многих артистов, умереть на сцене, до конца, до последних дней, до ста лет выходить в любимой роли?
— Оставить след в искусстве...
— Оставить след в искусстве. Вот этот весь набор? Что вы вообще для себя хотите?
— То, что хочу, я делаю. Живу так, как мне хочется. У меня нет каких-то переживаний или страданий: «Ах, я что-то не успела, что-то упустила!» Да, возможно, упустила. Но я никогда не врала себе и не предавала свою профессию. То есть не предавала себя, и мне поэтому хорошо. Да, я могу собой быть недовольна, но за все, что у меня происходило или не происходило, отвечаю сама. Это мой выбор, мои ошибки — и победы, если они были, тоже мои. А это вот «попадание в историю» — это как угодно будет судьбе. И это совсем не важно.
— Что для вас важно?
— У меня на первом плане мой ребенок, я мечтаю, чтобы он в конце концов нашел себя. Это сейчас непросто, потому что жизнь поменялась. У нас были какие-то идеалы, фантазии, и мы пытались их осуществить. У их поколения этого нет, совершенно другое время...
Важно, что у нас с сыном прекрасные отношения, что бы там кто ни говорил. Меня уже замучили своими фантазиями по поводу воображаемых проблем. Может быть, я тоже в какой-то степени виновата, из-за того, что на эту тему не разговариваю, но я просто не хочу говорить. Не вижу смысла рассказывать: «Вот какие у нас замечательные, доверительные отношения...» Но я знаю, редко какая мать похвастается, что ребенок два раза в день звонит ей и пишет. Пусть те матери, которые обсуждают какую-то другую, идеальную и правильную жизнь, добьются того же самого.
— Вообще, главное, чтобы было здоровье.
— Да. Не курит, не пьет, не колется, не нюхает — прекрасно. Остальное все ерунда. Абсолютно со всем можно примириться. Главное — здоровье и спокойствие.
При шаткости всего того, что сейчас происходит, вообще глупо думать, оставлю я след в искусстве или нет. Самое главное — мир на земле, спокойствие в семье и порядок с детьми.
0
66.00
